Салимов удел [= Жребий; Судьба Салема; Город зла; Судьба Иерусалима ] - Стивен Кинг

— Давай, лапушка. Вставай. Надо делать, как он говорит.

— Эд? Эд?

Над ее лицом склонилось лицо Эда, не нарисованное огнем, аочень бледное и странно пустое. И все же Ева опять любила его, сильнее, чемкогда-либо. И в томлении ждала поцелуя.

— Пошли, Ева.

— Эд, это сон?

— Нет, не сон.

На мгновение Ева испугалась, а потом страх исчез без следа.Вместо него пришло понимание. А с ним — голод. Она взглянула в зеркало иувидела, что там отражается только пустая притихшая спальня. Дверь на чердакбыла заперта, а ключ лежал в нижнем ящике комода, но это не имело значения.Теперь в ключах не было нужды.

Они как тени проскользнули между дверью и косяком.

30

В три часа ночи кровь течет медленно, неспешно, а дремотатяжела. В этот час душа либо спит в благословенном неведении, либо в полном отчаяниивзирает на самое себя. Середины нет. В три часа ночи жизнь, старая шлюха,лишается своей пестрой раскраски и оказывается, что носа у нее нет, а глазстеклянный. Веселье становится пустым и хрупким, как в окруженном КраснойСмертью замке По. Ужас разрушает скука. Любовь — сон.

Паркинс Джиллеспи, шаркая, идет от рабочего стола ккофейнику. Констебль напоминает очень тощую крупную обезьяну, которую снедаетизнурительная болезнь. За спиной остался разложенный пасьянс «солитер», похожийна часы. Чуть раньше из ночной тьмы до Паркинса донеслись пронзительные крики,странные рваные гудки автомобиля, а один раз — топот бегущих ног. Но он ни разуне вышел разобраться, что бы это значило. В изборожденном складками лице сввалившимися глазами поселился призрак того, что, по мнению констебля,творилось в Уделе. С шеи Паркинса свисали: крест, образок Святого Христофора изнак мира. Зачем он нацепил все это, Паркинс точно не знал, но так былоспокойнее. Паркинс думал, что, если сумеет пережить нынешнюю ночь, то завтрауедет за тридевять земель, а значок шерифа оставит на полке рядом со связкойключей.

Мэйбл Уэртс сидела в кухне у стола перед чашкой остывшегокофе, впервые за много лет задернув занавески и зачехлив окуляры бинокля.Впервые за шестьдесят лет Мэйбл не хотела ничего видеть и слышать. Ночь былаполна смертных шепотов, которые Мэйбл не желала слушать.

Билл Нортон с неподвижным, одеревеневшим лицом держал путь вКамберлендскую больницу, откуда ему позвонили (Энн тогда была еще жива). Мернощелкали дворники, стирая с ветрового стекла разошедшийся не на шутку дождь.Билл старался ни о чем не думать.

В Уделе были и другие нетронутые, кто спал или бодрствовал.Уцелели в основном люди одинокие, у кого в городе не было ни родственников, ниблизких друзей. Многие даже не подозревали, что что-то происходит.

Однако те, кто не спал, зажигали в домах полный свет.Случись кому-нибудь проезжать через город (а в сторону Портленда и к югудействительно проехало несколько машин), он был бы поражен тем, что деревенька,так похожая на все прочие попадающиеся на пути, в самый мрачный утренний часнепонятно почему вовсю жжет свет в домах. Прохожий, может статься, замедлил бышаг, чтобы посмотреть на пожар или аварию, но, не увидев ни того, ни другого,заторопился бы прочь, выбросив это из головы.

Вот ведь странная штука! В Иерусалимовом Уделе никто избодрствующих не знал правды. Горстка, может быть, и подозревала что-то, но этиподозрения были несформировавшимися и неопределенными, как трехмесячныйзародыш. Тем не менее они без колебаний отправлялись к ящикам столов, сундукамна чердаке или в спальни к шкатулкам с украшениями, чтобы найти те символыверы, какие могли там оказаться. Делалось это бездумно — так человек, которыйдолго вел машину в одиночестве, начинает петь и поет, не зная об этом.Медленно, словно их тела сделались стеклянными и хрупкими, они ходили изкомнаты в комнату, повсюду зажигая свет и не выглядывая в окна. Самое главное.Не выглядывая в окна.

Неважно, что за звуки раздавались в ночи, какие жуткиевозможности они в себе таили, неважно, как страшила неизвестность. СмотретьГоргоне в лицо было еще хуже.

31

Шум проник в сон подобно тому, как в толстую дубовую доскувгоняют гвоздь: исключительно медленно, слой за слоем. Сперва Реджи Сойерподумал, что спит и во сне видит плотников. Блуждавшее в лежащем между сном ибодрствованием призрачном царстве сознание не преминуло откликнутьсявоспоминанием, в котором они с отцом, как бы снятые «рапидом», приколачивалидоски к боковым стенам дачи, той, что в шестидесятом выстроили на Брайант-Понд.

Эта картина растаяла, превратившись в путаную мысль, что онвовсе не спит и действительно слышит стук молотка. Потом Реджи не могсориентироваться, а потом проснулся. Удары обрушивались на парадную дверь —кто-то с размеренностью метронома долбил в дерево кулаком.

Реджи быстро посмотрел на лежащую на боку Бонни, S-образныйхолмик под одеялом. Потом на часы: 4:15. Он встал, выскользнул из спальни иприкрыл за собой дверь. Включив в коридоре свет, Реджи направился былооткрывать, но остановился. Мысленно распушившись, как петух, Сойер с немымзадиристым любопытством разглядывал свою входную дверь. Никто не стучится в домв 4:15. Если кто из родни дал дуба, звонят по телефону, а не являютсябарабанить в дверь.

В шестьдесят восьмом Реджи семь месяцев провел во Вьетнаме(тот год оказался очень тяжелым для попавших в Нам американских парней), такчто пороху он нюхнул. В те дни на переход от сна к яви уходило не большевремени, чем на то, чтобы хрустнуть пальцами или щелкнуть выключателем: толькочто ты был камень камнем, и вот уже бодрствуешь в темноте. Почти сразу, как ихпереправили по морю домой, эта привычка Реджи отмерла, чем он втайне гордился.Бог свидетель, он — не автомат. Нажмете кнопку «А» — Джонни проснется, нажметекнопку «Б» — Джонни прикончит несколько косоглазых. Но сейчас сонная одурь,набившая голову ватой, слетела с Реджи безо всякого предупреждения, как кожа созмеи, он озяб и заморгал.

Снаружи кто-то был. Скорей всего, мальчишка Брайант, пьяныйв стельку и при пушке. Готовый победить или умереть за прекрасную деву.

Реджи направился в гостиную и подошел к дальней стене, гденад декоративным камином висели ружья. Света он не зажигал, отлично зная дорогуна ощупь. Сняв со стены двустволку, Реджи переломил ее, и на меди тусклоблеснул падающий из коридора свет. Реджи вернулся к дверям гостиной и высунулза порог голову. Мерный, но неритмичный монотонный стук продолжался.

— Валяй, заходи, — позвал Реджи Сойер.

Грохот прекратился.

Наступила долгая пауза, потом дверная ручка очень медленноповернулась. Дверь открылась. За ней стоял Кори Брайант.

Сердце Реджи на секунду остановилось. На Брайанте были те жешмотки, в которых Реджи выкинул его из дому, только теперь все было мятым, в грязныхпятнах. К штанам и рубашке прицепились листья. Полоска грязи поперек лбаподчеркивала бледность.